В Москву в 1812 году вошло, по правде
говоря, две армии. Одна армия считалась лучшей в мире. Под управлением
гения. Вошла колоннами, под музыку имперских маршей. Это я о французах.
Вторая армия была самодеятельной, без всякого управления и состояла из
подмосковских крестьян, которые вошли в Москву по-артельно, вразнобой и
без маршей. Москва вскоре загорелась и две армии, демонстративно не
замечая друг друга, принялись осваивать оставленные без присмотра
ресурсы. Французов больше интересовали драгметаллы. Русское крестьянство
кряжисто выламывало всё могущее быть полезным в непростой крестьянской
жизни. В первую очередь, всё железное, чугунное, основательное. Ну и
мебель, разумеется. Именно так Подмосковье познакомилось с такой острой
новинкой повседневности как стул. Стул произвёл некоторую революцию в
природном сознании подмосковных жителей. Индивидуальная площадка для
сидения вместо привычной коллективистской лавки. Мобильность дизайна,
способность легко и прихотливо трансформировать внутреннее пространство
избы вместо вековечного и непоколебимого сидения вдоль стен по возрасту и
почёту с бородами до пояса.
Жадное осваивание Москвы подмосковным крестьянством пылающей осенью
1812 года сделало для европеизации России больше чем основание
Санкт-Петербурга. Во всяком случае, больше, чем учреждение Академии наук
вкупе с Академией художеств, это точно.
Европу из Москвы вывозили на подводах.
Это не был грабёж. Это был крестьянский Клондайк.
Москвичи, оставшиеся в городе, метались меж вестфальских гренадёров,
итальянских фузилёров, Старой и Молодой гвардией и прочей прилично
озверевшей солдатни. По воздуху искры, гарь, пух, чьи-то клочья летят,
колокола от жара звонят сами, а из дымных закоулков выползает серо-бурая
всепоглощающая крестьянская масса и по-муравьиному деловито стаскивает
сапоги, самовары и конские дуги в кучи для удобства транспортировки к
своим муравейникам.
Зажиточных москвичей из центра старой столицы крестьяне за русских
принимали с оговорками. Проводили экспресс-диагностику русскости. Не
знаешь, когда день Св. Триандофила-Травосея Егопетского, не очень твёрдо
читаешь по памяти «Верую»? Москвич, не взыщи!
Маршал Ней жил на Маросейке, рядом с Ильинскими воротами. Его
адъютант, молодой такой француз, утром выходит из дома, который занимает
Ней, видит, что русские крестьяне активно разбирают что-то из соседнего
здания. В центре. В расположении французского корпуса. В трёх шагах от
маршала Франции, герцога Эльхингенского, покорителя Европы, сокрушителя
всего на свете Мишеля Нея. Адъютант к ним. Он же молодой. И вот подходит
он сначала очень решительно, по-гасконски так подходит, эполеты, орден
Почётного легиона, аксельбанты, пропахшие порохом Бородина. И начинают
этих крестьян видеть всё ближе и ближе. С каждым шагом всё отчётливее.
Сначала-то он решил всех-всех разогнать строгим окриком, распугать всё
это безобразие в лаптях, чтобы разлетелось неприятно деловитое вороньё,
хлопая армяками. Но с каждым шагом решимость и задор адъютанта оставляют
потихоньку. И когда он подходит совсем близко к продолжающим
растаскивать какие-то кровати мужикам, то решимости у него хватает
только негромко спросить, неожиданно даже для самого себя: «А где тут,
господа, госпиталь?» По французски спросить. Мужики его, вроде, и не
слышат. Продолжат сотрудничать. Увязывают, упихивают и выволакивают. В
спину адъютанту смотрят его родные солдаты, которым тоже интересно
стало, чем тут всё дело закончится. А в лицо адъютанту смотрят русские
глаза из-под бровей. И адъютант понимает, что он здесь совсем один, со
своим орденом, аксельбантами и эполетами. Что сзади стена и впереди
стена. И серое, огромное и безразличное, небо Азии над головой. И с неба
тоже кто-то смотрит на него, капитана. И что теперь делать ему? Как,
куда, зачем?! Он хватает проходящего оборванного русского мальчика из
явно благородных и просит перевести мужикам свой вопрос. Мальчик
переводит мужикам вопрос про «а где здесь госпиталь?» Много лет спустя,
став довольно известным и очень взрослым человеком, тот маленький
мальчик вспоминал: «Выслушав заданный мною вопрос про госпиталь, мужик
оглянулся по сторонам с какой-то невыносимой мукой и с болью в голосе
произнёс: «Да долго ли нам мучиться-то? Долго ли нам тут это терпеть-то,
господи?! Оспиталь!», выхватил железный лом и ударил француза по
голове…»
(с)  gilliland
| 
