Со временем вещи уходят, уводя за собой воспоминания. Хорошо тем, у кого в доме есть чердак. Всё, на данный момент лишнее – туда. Через сколько там лет можно забраться наверх и вытащить давнее. А так – только случайно. -
Это ж сколько лет я тебя знаю! С того колхоза, помнишь, ты ещё всё с
малолетним олигофреном возилась? – спросила меня одна дама.
Весь заезд отбыл в колхоз в пятницу, мне пришлось добираться самостоятельно в воскресенье. Как
добиралась – разговор отдельный, последние километров 10 ехала в кузове
грузовичка в обнимку с перепуганным телёнком. Телёнка везли от
ветеринара, чувствовалось, что от поездки и новых впечатлений он не в
восторге.
Бригадир был недоволен – выходной, а тут вылезай из-за стола, ищи, куда меня поселить. Зато обрадовался здоровый и не шибко трезвый лоб в первой хате: - От, Григорьич, спасибо, такую перепёлочку мне привёл! У
меня тогда был период красивых выдуманных страданий, а красиво
страдать, отбиваясь от перепела, затруднительно, так что пришлось искать
другой вариант. - Раз тебе, девка, тут не глянулось, пошли к Могилёвке, только хлопчик у неё ненормальный, не бойся, тихий он. В
чистенькой хате у окна стоял мальчик лет десяти, красивый мальчик. Но у
детей в этом возрасте лица – открытая книга, а он был нечитаем. -
Такое у нас горе, - сказала Могилёвка, - всё понимает, и говорить, и
писать, и читать может, не думай, Наталля, не дурной он, и по арифметике
в школе хвалят, а не дозваться до него, дочка с зятем не пили не
курили, что ж нас так бог наказал. Пусть бы нас грешных – что ж он
дитятко наказал.
С утра до часов трёх мы убирали лён, потом
свободны. В заезде том я мало кого знала и узнавать поближе не
стремилась, так что брала книгу и уходила в лес за деревней. Лес -
сосновый, незахламленный, просторный, в нём всегда было светло, даже без
солнца. Там прекрасно лежалось, читалось, смотрелось в небо, думалось и
совсем не страдалось. Через пару дней Могилёвка спросила: - Ты,
Наталля, за ягодами ходишь? Покончались ягоды, жменьку за час соберёшь.
Просто гуляешь? Так возьми Колю с собой, он просится, а мне и не
выбраться. Он от тебя ни на шаг не отойдёт. Идея эта меня совсем не вдохновила, но отказать язык не повернулся.
Мальчик
шёл за мной как привязанный, а я понятия не имела, что с ним делать. И
тогда сказала: - Давай, Коля, садись, а я тебе почитаю. Обычно он не реагировал на слова, но тут как будто понял, сел рядом. Глядел в сторону, но могу поклясться, что слушал. Я читала часа два, всё подряд. Несколько
раз он поворачивался ко мне, заглядывал в книгу, как будто просил
прочесть ещё раз - державинского Снигиря, Кедрина – про приданое и про
Саади, Сельвинского про нерпу, что тихо дышала в ухо словно больной
ребёнок, ещё что-то, сейчас не вспомнить.
Мы ходили с ним в лес
каждый день, я читала, он слушал, потом гуляли, наблюдали за муравьиной
дорогой, ждали, не выберется ли кто-нибудь из норы, лиса, например, но
никто не появился. Однажды к нам выкатился ёж, я считала, что ежи –
ночные животные, но этот был то ли гулякой, то ли нонконформистом,
обфыркал нас, развернулся и потопал по своим делам. Мы шли за ним до тех
пор, пока он не забурился к непролазные кусты и активно там
зашебуршился, а когда вернулись на поляну, Коля начал подбирать
какие-то прутики, листья, шишки, вывалил всё это добро на старый пень,
перекладывал с места на место. Нам пора уже было домой, я подошла
поближе и вот честное слово – потеряла дар речи. Потому что на пне сидел
ёж. Из веточек, мха, прочего лесного хлама, с черничинами вместо глаз.
Живой и недовольный. Если это умственная отсталость, то что-то в нашем мире неправильно.
По
дороге домой я попросила: напиши мне про наши прогулки, на память, а
то я скоро уеду. Но он уже снова ушёл в скорлупу, закрылся. Назавтра
я вернулась с работы, хозяйка сказала, что приезжал зять, забрал Колю,
на море поедут, сдалось им это море, только деньги тратить. А на своей кровати я нашла тетрадный листок, на котором прекрасным каллиграфическим почерком, без единой ошибки было написано: Ёж ушёл в лес. Все ежа любили. Я потеряла этот листок.
