Было это двадцать лет назад, когда, как метко
заметил кто-то в ленте, гениталии еще стыдливо назывались "интимным
местом", человечество еще писало бумажные письма и не выдумало блогеров,
а я была юна и наивна. Мне было шестнадцать лет, я заканчивала
медучилище и проходила практику по терапии, в одной из киевских больниц.
В отделении пульмонологии. Нам с моей напарницей несказанно
повезло тогда, нас не отправили, как обычно, драить окна-полы и бегать
куда медсестры пошлют. Нас прикрепили к "внутримышечной"
манипуляционной.
Манипуляционной заправляли две медсестры:
пожилая дама, с обманчиво строгой внешностью, со стильной короткой
стрижкой и умело наложенным легким макияжем, имевшая чуть не
пятидесятилетний стаж медицинской деятельности; и молодая девчонка, два
года как после училища. Против обыкновения, обе женщины отнеслись к нам
более чем благосклонно, и уже на другой день мы с моей соученицей
работали практически самостоятельно, полностью избавив медсестер от их
служебных обязанностей. Нет, они приглядывали за нами, конечно, мы же
практикантками были, но очень вяло и по большей части проводили
освободившееся время в отдыхая в сестринской. А мы работали в охотку.
Наташка оккупировала журнал назначений и занималась прочей писаниной, а
я, не зная усталости, внутримышечно и подкожно инъектировала пациентов
нашего отделения.
Инъекции ходячим больным, как правило
выполнялись с девяти до одиннадцати утра, люди приходили в кабинет
неохотно, что вполне понятно, медсестры сетовали, что иногда приходится
по нескольку раз обегать палаты, созывая контингент на процедуры. Все
изменилось с нашим появлением. Дело в том, что у обеих
манипуляционных сестричек были чрезвычайно "тяжелые руки", не взирая на
приветливость и добродушие обеих дам, больные жаловались, что задницы у
них болят не менее, чем пораженные болезнью органы. А у меня рука всегда
легкая была, особенно на медицинские манипуляции, поэтому
неудивительно, что уже на второй день в половине десятого утра под
дверью кабинета образовалась приличных размеров очередь, даже некоторые
лежачие больные приползли.
А на третий день, одним из
первых, пришел забавный старик. Точнее, стариком его трудно было назвать
даже не смотря на действительно преклонные годы. Ему было около
восьмидесяти лет или чуть больше, я плохо помню уже. Он был абсолютно
седой, статный и очень такой, что называется, породистый. Глаза его
просто завораживали - совершенно молодые, смеющиеся, с прячущейся за
озорными искрами тоской обреченного человека. Бездна юмора, высочайший и
полностью сохранный интеллект, образование, начитанность, идеально
правильная речь, обаяние, такт, мощнейшая харизма. Мне кажется, в такого
мужчину можно влюбиться по уши сколько бы ему ни было лет. Его и любили
все в отделении, и персонал и пациенты равным образом. В тот
первый день он, едва войдя кабинет, окинул взглядом стоящую со шприцем
наготове меня и насмешливо спросил: "Ребенок, а ты колоть-то умеешь?"
"Она умеет, не бойся, Иваныч." - отозвалась заполняющая журнал
назначений пожилая сестра. "Скидывай портки и подставляй задницу - тебе
понравится." Я покраснела, а старик не унимался: "А хлопком умеешь?"
"Хоть хлопком, хоть щипком, хоть прыжком, хоть подскоком, хоть с
подвыподвертом. Прилягте, пожалуйста, и оголите, будьте добры, место
укола" - я окончательно смутилась. "Будьте добры, надо же!" -
передразнил меня дедуля укладываясь на кушетку, "Ну буду добр, давай
посмотрим, что ты умеешь."
"Хлопком", если кто не знает,
называется категорически запрещенный всеми инструкциями, довольно
небезопасный, - сами понимаете почему - и столь же любимый многими
пациентами способ внутримышечной инъекции, при выполнении которого
канюля иглы зажимается между большим и указательным пальцами, ладонь
выпрямляется эдакой "дощечкой", этой ладонью с зажатой в ней иглой
хлопается место укола и уже после этого к игле подсоединяется шприц и
вводится лекарство. При этом, якобы, сам момент входа иглы в кожу
пациент не ощущает, чувствуется только хлопок по ягодице.
В
общем, я хлопнула. И хлопнула, от неловкости и смущения, чересчур
сильно, как мне показалось. Старик как-то странно крякнул, как
вскрикнул, несколько секунд полежал молча, потом встал, поправил пижаму и
внимательно взглянул на меня. Наглядевшись, довольно крякнул еще раз и
не сказав ни слова вышел. Вернулся через несколько минут с небольшим
пакетом. В пакете оказались два пупырчатых, упоительно пахнувших
глянцевых огурца, два помидора и две, явно домашнего изготовления,
котлетки. Я было стала отнекиваться, протестовать, и даже попыталась
вернуть старику его еду, но дедок был непреклонен: "Бери, а то я
обижусь! Эти ручки должны хорошо питаться." И ушел опять.
На
следующее утро, едва я успела переступить порог манипуляционной, обе
медсестрички лукаво улыбаясь сообщили мне, что старикашка спрашивал обо
мне во время вечерних манипуляций и страшно огорчился узнав, что я
практикант и работаю только до обеда. Спросил, сколько еще времени мы
будем на практике и велел передать, что завтра придет первым. И пришел,
ровнехонько к началу приема больных. А потом вновь принес угощение.
Так мы и работали с ним недели две. Он приходил, получал свой хлопок,
одевался, какое-то время сидел с нами, травил байки, смешил, потом
уходил и возвращался с пакетом, где неизменно лежали два огурца, две
помидорки и две котлетки. Через два дня после первого укола, он
переговорил с куратором моей практики и, уж не знаю как, уговорил ее
разрешить мне колоть его еще и внутривенно, конечно, под надзором
старшей медсестры. "Хлопком?" - пошутила я, когда первый раз пришла
ставить ему внутривенную инфузию. Помню, он рассмеялся тогда с таким
удовольствием, словно я была его родной дочерью и только что изобрела
синхрофазотрон. Со своей стороны я испытывала к нему смешанные
чувства. С каким-то детским ужасом я ждала его появления, и совершенно
бордовая, с трясущимися руками и со слезами смущения на глазах,
подходила к нему со шприцем в руках и яростно "хлопала". Он неизменно
крякал и несколько секунд лежал неподвижно, а я панически боялась, что
вот сейчас дедуля встанет и мне, как честной девушке придется на нем
жениться или умереть на месте от стыда. С другой стороны, в его
отношении ко мне не было ничего, кроме искреннего расположения, изрядно
приправленного детским же восхищением. Ничего пошлого, сального или
старчески-похотливого, понимаете? А разговаривать с ним и слушать его
было настоящим удовольствием. Как дед с внучкой мы были, да я и по
возрасту годилась ему даже в правнучки. Его все так и называли шутливо
"Никин дед". Надо мной тоже подтрунивали, конечно, совершенно впрочем
беззлобно.
Через две недели старик исчез. "Выписался вчера
вечером" - коротко буркнула медсестра на мой вопрос о нем. "Его в
онкоцентр переводят" - спустя несколько минут добавила сестра тихо.
Больше мы о нем не говорили. А еще через неделю, в последний день моей
практики, дед пришел меня навестить. Поблагодарить, как он сказал. В
руках его снова был пакет, но вместо привычных овощей и котлет, там была
небольшая статуэтка. Статуэтка изображала девушку в белом халате,
держащую в одной руке штатив с капельницей, а во второй - шприц. У
девушки-статуэтки была коса колоском, и она удивительно напоминала меня.
Такая размытая копия. Старик пояснил, что сделал фигурку сам, мне в
подарок. Он оказался скульптором, талантливым, и, как выяснилось,
довольно известным. Вручив мне свой подарок, дедуля взял обе мои руки
в свои, осторожно поцеловал каждую по очереди, посмотрел мне в глаза
так...невозможно передать как, и сказал: "Золотые руки у тебя, дочка.
Дай тебе Бог счастья!" И ушел. Через два месяца его не стало.
А статуэтка стоит у меня дома по сей день. Но и без нее, "Никиного деда" сложно было бы забыть.
