Я
помню, как дед согнулся, оперся на черенок лопаты, навалился всем
телом, так, что хрустнуло. В растяжку, со свистом выдохнул сквозь зубы и
аккуратно, боясь напугать меня, захватал ртом воздух короткими
глотками. Сердце сначала осторожно, будто пробуя деда на прочность, а
потом все четче, застучало в груди, и темнота отступила к углам
кролятника - вязкая, холодная, чужая.
- Дед, ты чего? - спросил я
шепотом, схватился за его штанину. Было мне шесть лет и было мне страшно
смотреть на сереющее лицо деда.
- Ниче. Нормально. Водички мне принеси.
Дочку
свою дед с бабушкой родили поздно, вот что плохо. Деду шел сорок шестой
год, жене его, Нюсечке, сорок четвертый, когда однажды утром поняли -
беременна. Испугались. Обрадовались, конечно, не надеялись уже потому
что, не ждали, не верили. Нюся Богу свечку отнесла, помолилась,
поблагодарила, как смогла, поплакала и решила рожать.
- А помрешь, что мы делать будем? - спросил жену.
-
Мало нас с тобой убивали что ли? - усмехнулась в ответ. Груш ведро
собрала, отыскала на дне комода два новеньких хрустящих червонца,
перевязалась платком и поехала в район становиться на учет. И в срок
привез ее дед на служебном ЗИЛе домой, пьяный от счастья, шумный и
неуклюжий, как жеребенок-первогодок.
Но поздно, конечно, родили дочку, поздно.
Вот так, чем позже вы родите ребенка на свет, тем раньше ему придется повзрослеть.
Дочь
не жаловалась. В свои двенадцать лет умела готовить суп, ловко делала
уколы и стирала постельное белье. Мелкая, худенькая, с острыми плечами
из-под домашнего халата, постирав, выжимала пододеяльник, зажав один его
край в щель на кухонной двери, а за другой край держась двумя руками.
Вода лилась в таз, дробно стуча по эмалированному нутру.
Сердце деда
споткнулось, сбилось с шага, как усталая лошадь, и темнота опять
поползла из углов кролятника. Мысль мелкой рыбешкой выскользнула и
нырнула в надвигающуюся темноту. Воротник бы рубахи расстегнуть, только
боязно лопату отпустить, зажатую в левой руке, а на правой не было
пальцев, одна кисть, похожая на грибок для штопки.
Об кисть эту
беспалую любил внук, когда полезли у него первые зубы, честь свои
набухшие зудящие десны, больно кусаясь и злясь. Дед ахал, закусывал
губу, но руку не убирал - пускай, раз нравится, значит надо ему,
маленькому, расти тоже трудная работа.
- Деда, а твои пальцы фашисты
отрезали, да? - спросил я, когда подрос. Неровные ряды моих игрушечных
войск наступали на Берлин, гибли под беспощадным артобстрелом, но шли
вперед, усеивая пол гостиной пластмассовыми трупами погибших товарищей.
- Нет, внучек. Это мне в шахте оторвало. Несчастный случай.
- А фашисты тебя не ранили?
- Нет, внучек.
- А почему не ранили?
- Повезло, наверное.
- А ты в каких войсках с фашистами воевал?
- Я, внучек, в войсках не был, - дед задумался, вздохнул, помедлил, - мне пальцы еще до войны оторвало. И в армию меня не взяли.
- А немцев ты сколько убил?
- Я, внучек, никого не убивал.
Я повернул к деду серьезное лицо, спросил строго:
- Дед, ты что? Трус?
- Что ты, внучек, какой же я трус. Я работал.
- Мальчишки говорят, кто не воюет, тот трус.
-
Как тебе объяснить, внучек, - дед смешался, подыскивая нужные слова, и
было их у деда много, но все какие-то банальные, будто списанные с
плакатов, а нужные, те самые, чтобы объяснить, никак не находились.
Хотелось
рассказать, как по приказу руководства взрывал угольную шахту, чтобы не
досталась она наступающим немцам. Ту самую, на которой по юношеской
глупости потерял пальцы и на которой стал главным инженером жарким летом
тысяча девятьсот сорок первого года. Саперы на дерганой Эмке привезли
взрывчатку, сбросили ее на землю перед шахтоуправлением и торопливо
уехали, тревожно поглядывая на грохочущий канонадой запад. Пока дед с
директором сами, не решаясь поручить ответственное задание кому-нибудь
другому, закладывали заряды, пока жгли документы и личные дела рабочих,
немцы подошли совсем близко, и за дальними вишневыми садами были видны
уходящие в небо пыльные хвосты их танков. Взрывали шахту, чувствуя запах
горячей брони и солярный выхлоп двигателей. После дед три дня просидел в
подполе у соседей, прятался.
Хотелось
рассказать, как вернулся в родной поселок, когда его освободили наши
войска. Как восстанавливал взорванную шахту, и не хватало мужских рук, а
Родина торопила и требовала уголь, спуская одну разнарядку за другой.
Как брал на работу женщин, на тяжелую мужскую работу, и они шли на нее,
чтобы получать паек и прокормить себя и своих детей. Как женщины рубили
уголь, ставили деревянные крепи, толкали неподъемные вагонетки, падали в
голодные обмороки, и было их невыносимо жаль, этих женщин, и нельзя их
было жалеть, потому что фронту нужен был уголь, уголь. Уголь! Уголь!!!
Дед
выглянул из сарая на жиденькое весеннее солнце, улыбнулся и прислушался
к сердцу. Оно стучало со всхлипом, будто порванный барабан.
- А как
ему еще стучать на восьмом десятке? Что, на покой захотелось? Вот уж
хрен тебе, - хмыкнул дед, решительно взялся за лопату и шагнул вглубь
сарая. На втором шаге сердце стало, и дед рухнул на землю лицом вниз.
Хоронили
деда серым пасмурным днем. Мелкий дождь зарядил еще с ночи и ко
времени, когда из дома понесли гроб, промочил все вокруг - деревья,
дома, заборы, дорогу, людей. За воротами гроб встретило множество
женщин. Старые, молодые и совсем маленькие, в платках и без них, в
калошах и туфельках, в старых, пропахших нафталином пальто и новых
куртках и плащах, они стояли молча.
От
машины, которую шахтоуправление прислало на похороны, женщины
отказались, до кладбища несли гроб с дедом на руках, меняясь и
перехватываясь, а там поставили гроб на два табурета перед осклизлой
ямой. Дед лежал, подставив лицо дождю, и мне, оцепеневшему от горя у
изголовья, казалось невероятным, что деда прямо сейчас возьмут и опустят
в мокрую землю, закидают комками грязи и оставят, пометив место
деревянным крестом.
Женщины подходили прощаться.
- Вот, Павлуша,
приехала к тебе, - говорила одна, подойдя к гробу и целуя деда в
холодный мокрый лоб. - Дочку свою привезла тебе показать. Вот она. И
мужа ее, и внуков своих. Спасибо тебе, Павлуша, за жизнь спасибо. А вы
поклонитесь. Если бы не Павел Федорович, померла бы я с голоду в войну и
вас бы никого на белом свете не было.
И отходила в сторону, уступая место следующей женщине.
pashtet_77
фото взяты на http://miningwiki.ru/
