Оба-на!!!

Лет восемь назад мы с женой решили полететь зимой на уикенд на Золотые Пески. Просто потому, что это намного дешевле, чем снять гостиницу в Тель-Авиве, несмотря на полет и неизбежные расходы в дьюти-фри. Летели мы на самолете болгарской авиакомпании, который в прошлой жизни был боингом. Зима, грозы, болтанки, со стен самолета сыплется штукатурка. Вдруг стюардесса на болгарском диалекте кельтского, который она выдает за английский, что-то говорит в микрофон. Я под пытками не повторю, как это звучало, но болгарское слово "доктор" там было. Я посмотрел на жену, и она кивнула головой, мол, было.
- Как ты думаешь, – спрашиваю, – какой шанс, что она ищет доктора для вручения приза?
- Вот сходи и уточни, – предложила супруга.
Ну, да, ей хорошо – пищевиков в полете никогда не выкликают, боятся, что те объяснят, что за фигню нам там подают вместо еды.
Иду на грозу. В смысле, на голос. Стюардесса радуется, как дитя, и тащит меня к занемогшей. Лежит юная дева лет 45 и тоскует. Объясняет мне на иврите, что она ощущает сильную слабость (обожаю этот оксюморон!), и ах, как кружится голова.
Считаю ей пульс – быстрый и не сказать чтоб сильный. Обращаюсь я к стюардессе и прошу принести чемоданчик первой помощи. Прошу как человека, то есть, по-русски. Она носом крутит и отвечает мне на своем ямайском английском, мол, не понимает. Ну, да, русский же теперь в Болгарии не в почете. Но мне как-то не до ее национальной самоидентификации: у меня дева нездорова.
- Зови главного стюарда, – говорю, – и ферст эйд. Нау и куикли, едренть!
Мой ноттингемширский прононс славился на всю кишиневскую 37-ю школу, между прочим.
Приходит мужик моих лет, и чемоданчик с ним.
- Русский язык понимаешь? – спрашиваю.
Кивает. Наш человек, верный тодор-живковец.
- Открывай свой ящик Пандоры, – прошу. Как брата прошу. Младшего.
Открывает он чемоданчик. Ох ты, елки! Чего ж там только нет?! Ничего ж там только нет. А есть шприц, две иголки, несколько разноцветных ампул, инфузия и прибор для измерения давления. Клондайк, словом.
Вытаскиваю прибор, спрашиваю стюарда, а где же стетоскоп. То, что в уши суют, а блямбу под манжетку, говоря по-болгарски.
Вижу, убил я его вопросом наповал, как Шарапов Груздева.
- Ладно, – говорю великодушно, – не парься. Измерим давление по пульсу.
Нахожу пульс, накачиваю воздух в манжетку, пока пульс не исчезает, и выпускаю воздух до его появления. Это и есть систолическое, оно же верхнее, давление. Проверяю дважды, и дважды оно у девы оказывается в районе 70. Прямо скажем, немного. Нижнее давление я, правда, этим способом измерить не могу, но принимаю за рабочую гипотезу, что оно не выше верхнего. Перепсиховала дева от полета в болтанке. Кладу я ее с задранными кверху ногами, пока жена не видит.
- Все нормально, – говорю ободряюще. – Сейчас мы тебе капельницу поставим, вольем физрастворчик, давление поднимем.
Смотрю на инфузию, и при ближайшем рассмотрении она оказывается пятипроцентной глюкозой.
- Надеюсь, ты не диабетик? – интересуюсь у девы.
Нет. И слава пантеону болгарских богов, что нет. Но я еврей, и мне всегда чего-то не хватает. И в данном случае мне не хватает нескольких компонентов для создания инсталляции "Больная под капельницей".
- Слушай, друг, – это я стюарду, – а где тут гепарин лок?
- Кто???
- Ну, венфлон. Или как вы его тут называете? Ту хрень, которую я ввожу в саму вену?
- Иглу? – удивляется стюард.
- Игла – это для шприца, не для капельницы. Но если у тебя есть шприц на литр, тащи, – провожу я ликбез.
А сам прикидываю, подойдет ли сет к диаметру иглы, может, и впрямь, всунуть ей в вену иглу и пластырем зафиксировать. Не баре, мол, как говорит Зощенко. Да, кстати, а где сет?
- Кум, – со слезой в голосе кличу я стюарда, – а где тут сет? Причем, не теннисный, а та хрень, которая одним концом впивается в инфузию, а вторым – в еще не открытый болгарскими учеными венфлон.
Стюард напрягся и созвал производственное совещание. Залопотали они на своем, а я пока инфузию рассматриваю.
- Э, народ, – вклиниваюсь я в беседу, но меня не слышат.
- Не лепо ли ны бяшеть, братие? – повышаю голос. Удивились. Замолчали.
- Можете не искать, кто пропил сет. Уже неважно. Эта глюкоза два года как просрочена.
- И чего, ее нельзя капать? – интересуется стюард.
- Евреям нельзя. У нас есть ген, который вызывает побочную реакцию на просроченные лекарства.
Вижу, стюард за одну беседу со мной узнал о медицине больше своего участкового врача. Но больной от этого легче не становится.
- Что делать будем? – спрашиваю. – Сколько нам до Варны еще лететь?
Стюард убежал и вернулся с мужиком в форме. Мужик козырнул мне и сказал что-то похожее на "высер сыров". Видимо, представился.
- Варна не принимает по метеоусловиям. Просили поболтаться в воздухе полчаса, – сказал мужик (он же первый пилот) по-русски.
- Хреново, – ответил я по-болгарски, улыбаясь больной, мол, все отлично.
Сыров подумал и предложил мне:
- Может, вы хотите, чтоб мы пока посадили самолет в Бургасе? Скорая будет ждать у трапа.
- Ну, сажайте.
У трапа в Бургасе и впрямь ждала машина "неотложки", я сам на таких ездил двадцать лет назад. Или, может, даже на этой самой машине. Я передал деву врачихе лет пятидесяти, попытался рассказать ей по-английски, что с больной, но врачиха по-английски знала только "Их бин доктор", и на помощь опять пришел великий, могучий и на пол-ставки правдивый и свободный.
Я вернулся в самолет, Сыров встретил меня радостной улыбкой и сказал:
- Если вы готовы, мы будем взлетать. Варна готова.
Я сдержался, чтоб не ответить "Да-да, взлетайте, у меня еще куча дел", и ограничился согласным кивком.